Лидер «Севера-7» Александр Цикаришвили — о своей родословной, цвете земли, практике перформанса и ожиданиях от петербургского искусства.
В свои 36 лет Александр Цикаришвили — обладатель богатой биографии: скульптор, живописец, график, а прежде всего — один из основателей группы «Север-7», ставшей главным петербургским явлением в искусстве последних лет; он и не думает останавливаться. Просторная общая студия на Большой Зелениной улице, недавно обжитая «северянами», открывшими в подвале этого дома выставочный зал Kunsthalle Nummer Sieben, заполнена произведениями для арт-ярмарки DA!MOSCOW и Антверпенского музея современного искусства (M HKA).
Истории
В детстве меня на три месяца отправляли в деревню — в Тверской губернии жила бабушка по маминой линии. Мне было семь-восемь лет, все братья были старше, гулять не с кем, и я ходил один по глиняным грунтовым дорогам до зерноперерабатывающего завода — выдумывал какие-то странные слова и пел их, месил землю и уже тогда что-то из неё лепил. Землю такой консистенции, какая была в деревне, я до сих пор не могу нигде найти: там были и суглинок, и чернозём. Все эти истории я начинаю вспоминать только в процессе работы с землёй.
Почва
Как-то во времена ученичества я на Таманском полуострове пошёл писать пейзаж. Взял бумагу и кисти, но забыл акварель, поэтому нашёл какую-то горку, где было пять разновидностей земли разных цветов — жёлтых, красных, охристых, ими и написал. С тех пор мне понравилось ничего не брать с собой, когда выходишь на пленэр. Во времена СХШ все «болели» акварелью, потом она исчерпала себя и захотелось чего-то монохромного, и затем всё стало перерастать в скульптурные формы.
В СХШ я учился в архитектурном классе, после пробовал себя в графическом дизайне, далее был Институт «ПРО АРТЕ». Хотя мой дед Варлам Семёнович Цикаришвили преподавал математику в университете, на мне это не отразилось — из всех школ меня выгоняли по причине отсутствия объёмного мышления и математических знаний.
Фамилия
Прадед по папиной линии Андрей Кадлиц — это чешско-немецкая фамилия — был бактериологом и в Первую мировую войну вёл полевой дневник. В нём были разнообразные записки и графика: акварели, какая-то картография с перемещением войск. Дело не в том, что в нём было художественное качество, хотя интересно, что простой врач владел навыками акварельного письма, — главное, что там был целый мир: например, почти комикс, достаточно неожиданный для дневника, о том, как они с прабабушкой пекли хлеб. Или история, как он с солдатами пил пиво, — забавный и написанный с юмором текст. Думаю, всё это стало поводом для моего обучения в художественных заведениях.
Наверное, я мог бы стать медицинским работником — пойти по родительской линии и быть вирусологом, а если нет, то нейрохирургом. Что такое «художник», мне не очень понятно. Честно говоря, не знаю, стал я художником или нет, — наверное, если я становлюсь художником, то в пику этим сомнениям. Я двигаюсь по двум линиям: с одной стороны, рассказываю свою историю, — правда, часто выдуманную; с другой стороны, беру такие хтонические материалы, как земля. Образ бабушки тоже часто присутствует.
Увлечения
Когда занимаешься искусством, то приходится сомневаться во всём и подвергать критике весь предыдущий опыт. Про себя я думаю, что я не очень хороший художник, а про всех остальных — что они ещё хуже, но есть редкие исключения. Мы ведь так и не знаем, что такое искусство.
Ничем другим я не увлечён: на отдыхе мне через два дня становится скучно, я начинаю обдумывать проекты или делать какую-то скульптуру. Впрочем, иногда я хожу на зимнюю рыбалку — на корюшку, но это тоже процесс художественный: мне больше нравится наблюдать за профессиональными рыбаками, выстраивающими из полиэтилена шатры от ветра, которые ночью интересно светятся. Всё заканчивается тем, что я делаю видео- или фотодокументацию.
Скульптура
Изначально я делал «антискульптуры», которые должны разрушаться, что всегда раздражало классических скульпторов с академическим образованием. На даче, где я брал землю и лепил, работы оставлялись на два-три сезона, зимой и дождливой осенью. Они прорастали грибами, но оставались в живых. Те, которым больше десяти лет, до сих пор там валяются: одна поставлена у меня дома, в витрине; с остальными, честно говоря, не хочется возиться, и я уже стал их разбивать.
Сейчас это всё больше имитация: в основании формы я использую пенопласт и акриловый композит, который покрываю сверху землёй. Пять лет назад мы были в Швеции — стокгольмская земля очень хорошая, она жирная и твёрдая. Мексиканская — красная-красная, ею рисовать можно, мне её Пётр Швецов привёз. Такая же — в Греции, отчего получаются чернофигурные и краснофигурные росписи.
Я стал делать графику: разрываю листы и на родительской даче закапываю их в землю на пару недель, потом выкапываю, оставляю под дождём, они сами вымываются, и тогда я снова соединяю их в один коллаж. Всё это какие-то традиционные или народные обряды: японцы тонируют ткань, закапывая её в землю. На тех же лопатах, которыми копаю землю, я стал и выставлять эти листы. Потом я увидел у Дэвида Хэммонса лопаты в реди-мейд-скульптуре. Мне этот художник нравится, и он актуален для меня — его работы не устарели, хотя сейчас он делает то же самое, что и в 1983-м, когда продавал снежки. Полжизни он прожил в нищете — и обрёл популярность, когда ему было за 70.
Формы
Мне нравится создавать инвайронмент-пространства в коллективной работе с остальными участниками «Севера-7». За годы всё уже хорошо слажено, каждый отвечает за свою деталь и при этом всегда настроен на другого, так что получается нечто цельное. В нашей «Школе активного рисования и перформативного позирования» мне интереснее перформативная составляющая и живая скульптура.
То, чем мы занимаемся в «Севере-7», — не совсем классический перформанс, это и «плохой театр», и буффонада. Главное — каждый раз делать как здесь и сейчас, и каждый раз по-новому. Графика, живопись, всё остальное — только побочные продукты этого действия. От перформансов испытываешь усталость и в то же время какой-то подъём: думаю, так ответит каждый участник «Севера».
Ещё для меня важно земляное макетирование, которое произошло из выдуманной истории про «частную эклектику». Я давно изучаю феномен дачного домостроения — того, как люди обустраивают дачу и какие бывают самострои, — и исследую, чтó для владельцев этих участков понятие «красоты». Пока нет возможности закончить тему, собрать документацию всего, что я наснимал, и классифицировать материал.
Больше всего нравится делать маленькие вещи, но приходится делать большие, и от этого я не в восторге. Я не очень люблю традиционный большой формат на холсте, хотя какие-то интересные вещи стараюсь находить в живописи: вклиниваю рельеф, использую землю или текстиль. Зато в печатной графике я просто отдыхаю, делая что-то интуитивно и автоматически.
Работы
Создание произведения — это борьба или шахматная игра: первые варианты — неудачные, ты смещаешь, меняешь, потом делаешь неожиданный ход, и тогда всё получается. Сейчас это ощущение немного ушло, но по-другому никак: если работа не получится, то будет разбита и переформирована в другую. Легко ничего особенно не выходит: если легко — значит, мало думали над этим.
Я часто дарю или обмениваю работы: мне важно, чтобы они уходили, а не оставались. Был период, когда я очень не хотел отдавать свои работы и копил их, но постоянные переезды и поиск мастерской изменили меня: я понял, что совершенно неправильно держать у себя груз, искусство должно жить у других людей. Конечно, есть такие, которые не хочется отдавать, но если кому-то очень нужно, я отдам. Зачастую это работы, важные для меня, и нравятся они только мне. Своей мастерской у меня нет уже два года. Это пространство — арт-сток или арт-склад, куда те, у кого нет места, могут принести свои работы.
Смех
Я часто говорю про французского клоуна Лео Басси. То, что он делает, — это не юмор, а скорее перформативная живая скульптура. Вылить на себя прилюдно трёхлитровую банку мёда — это больше, чем шутка, на самом деле. Ещё есть Джанго Эдвардс. Наши перформансы тоже часто кажутся смешными, но это не тот смех, который видишь по телевизору. Мы переводим всё в буффонаду и показываем, что то, над чем люди смеются, вовсе не смешно. Летом 2016 года в перформансе «Тёмное граффити, нарисованное по весне, виднеется на стене» мы с Нестором Энгельке обливали себя тоннами краски и пытались танцевать хип-хоп: делали всё с каким-то диким надрывом, падали, были на грани всё переломать. Нестор совершенно не умеет танцевать и двигается замедленно — я ввожу его в нижний брейк, держа за ноги, а люди смеются. Интересно исследовать вопрос: над чем?
Нехватка
В петербургском искусстве дико не хватает энергии. Про нас говорят, что мы молодое искусство, а у меня уже дочка 13-летний художник, скоро новое поколение будет наступать. Не сказать, что мы были какие-то дико энергичные, но хочется, чтобы возникло в сто тысяч раз больше. Почему я общаюсь с когортой молодых художников? В них есть запал. Типичные для Петербурга склоки и взаимные уколы — это абсолютно нормально, как и стремление к коммерческой выгоде. Но не хватает какой-то энергии общности, нет чего-то нового. Мне хочется, чтобы был движ.
Текст: Павел Герасименко
Видео: Надя Горохова
