Для меня Джон Кейдж — один из важнейших, может быть, людей, мне это не объяснить. Есть вещи, не оправданные никакими разумными доводами, их называют любовью просто. Это вот любовь.
Сергей Курёхин
Джон Кейдж, перевернувший представление о музыке и не только, модернист, преодолевший модернистскую парадигму, был важен для композиторов, художников, писателей, мыслителей. Появление Кейджа в Ленинграде, на Фестивале современной музыки, в 1988-м — событие невероятное, окутанное рассказами тех, кому посчастливилось вступить с Кейджем во взаимодействие. Основой этой статьи, построенной по принципу коллажа, стали интервью, взятые автором в 1995–1997 годах у композитора Сергея Курёхина, художников Тимура Новикова, Сергея Бугаева (Африки), философа Виктора Мазина, писателя Александра Кана.
«Композитора Джона Кейджа я люблю с детства. Во-первых, потому, что не умею играть на музыкальных инструментах, но произведения Кейджа настолько легки для исполнения, что я лично неоднократно исполнял его “4’33”. Мне очень нравилось его произведение “Ландшафт” для двенадцати одновременно включённых радиоприёмников. Правда, исполнить его я ни разу не смог, так как никогда не имел двенадцати радиоприёмников, но мы создавали похожие произведения: нам удавалось включить одновременно на разной волне четыре, пять, шесть приёмников. Так что к моменту приезда Кейджа я немного изучил его творчество, и личность его была мне близка и понятна. Во-вторых, не знаю почему, но когда я читал книги о западном модернизме, другие художники казались мне какими-то далёкими, описания композиторов с их мудрёными теориями — чуждыми. В то время как Кейджа я всегда воспринимал как фигуру очень тёплую, близкую и родную. Кейдж показался мне настолько близким к идеям Ларионова, “всечества”, нашего национального авангарда, что воспринимать его как нечто инородное и заграничное я не мог. Джон Кейдж был нашим, русским автором» (Тимур Новиков).
Кейдж приехал в Ленинград в июне 1988 года, на Фестиваль современной музыки. Кроме него, в СССР впервые приехали Луиджи Ноно, Дьёрдь Лигети и другие ключевые современные композиторы. Произошло это необыкновенное событие, во-первых, благодаря политическим и идеологическим изменениям в нашей стране, а во-вторых, потому, что в это время был закрыт Большой зал консерватории в Москве, где обычно проводились международные фестивали. Целую неделю в Ленинграде шли концерты и лекции, которые стали первыми живыми встречами с авангардной музыкой.
Единственный концерт Джона Кейджа проходил в Малом зале Ленинградской филармонии. Зал был заполнен музыкантами, художниками, писателями, которые пришли увидеть крупнейшего в культуре ХХ века композитора, миколога, мыслителя, изобретателя. Помимо официальных представителей Союза композиторов, таких как Тихон Хренников, который произнёс вступительное слово, в зале можно было увидеть Сергея Курёхина, Александра Кана, Николая Благодатова, Абрама Юсфина, Виктора Мазина, Виктора Лапицкого, Сергея Бугаева и многих других.
«Кейдж сидел с правой стороны от прохода. Тихон Хренников представил его, как это принято в гостеприимной России: мол, приехал мэтр западного авангарда, которого мы столько лет ждали, ведь все мы прекрасно знаем, любим и чтим его музыку, которая звучит у нас от Ленинграда до Владивостока» (Виктор Мазин).
«Хренников что-то странное сказал про Кейджа, что-то среднее между комплиментом и “мы вынуждены слушать эту музыку, этих великих композиторов”» (Сергей Курёхин).
«Нетрадиционным было расположение музыкантов: они находились не только на сцене, но и среди публики. Духовые инструменты вообще были где-то за пределами концертного зала» (Виктор Мазин).
«Я почти ничего не помню. Концерт не произвёл на меня никакого впечатления. И обрадовало только появление Кейджа на сцене. Или не на сцене. Во всяком случае, его показали, ему аплодировали, и он расплылся в счастливой улыбке» (Сергей Курёхин).
На следующий день проходила лекция «в небольшом классе Ленинградской консерватории, уютном, полуосвещённом, в котором лучезарно впереди сидел Джон Кейдж, а рядом с ним был переводчик… Всё, что Кейдж говорил, было хорошо известно, ведь я читал много его книг и интервью, но поражало то, как именно он говорил. Кейдж повторял свои идеи с таким радостным чувством, как будто он только что совершил эти открытия. Всё звучало так, будто дело не в его чувствах, а в том, с каким восторгом он делился своими открытиями с людьми. Он приехал в страну, где он не предполагал, что все должны о нём знать. Лекция продолжалась час. Когда она закончилась, мне очень захотелось пожать руку этому человеку. Поэтому я пошёл к нему, прямо и радостно улыбаясь, крайне простодушно, потому что мне было не важно, что ему сказать. Я сказал что-то совершенно банальное, типа “мы так рады Вас здесь видеть, мы действительно очень любим Ваше творчество”. Он продолжал улыбаться, мы пожали друг другу руки, и я, счастливый, ушёл» (Виктор Мазин).
Прогулка с Кейджем
«После концерта музыканты, журналисты, любители автографов набросились на Кейджа. К нему было просто не пробиться. Мы наблюдали за этим издалека. Потом все постепенно разошлись. Мы тоже вышли. Курёхин говорит: “Давай его дождёмся”. Я сомневался, что Кейдж пойдёт через главный вход: скорее всего, говорю, его поведут через служебный выход. “Я здесь всё знаю, — возразил Курёхин. — Никаких служебных выходов здесь нет. Существует только один выход — на Невский”. Стоим на улице, ждём. “Представь себе, — говорю я Курёхину, — вот так и выйдет сейчас Кейдж в одиночестве и пойдёт себе потихоньку”. Не успел я это сказать, как по лестнице в одиночестве спускается Кейдж, выходит из фойе и идёт по Невскому к гостинице “Европейская”» (Александр Кан).
«Мы с Аликом спускаемся по лестнице, обсуждаем концерт, думаем, как с Кейджем пообщаться. И вдруг видим его в сопровождении толпы людей. Какая-то женщина договаривается с ним об интервью, а потом говорит: “Это совершенно невозможно. У него расписана каждая минута. Сейчас мы должны ехать в Дом композиторов, после чего у него обед”. Вокруг него человек пятнадцать, все спрашивают о чём-то. И вдруг все куда-то исчезают и остаётся один Кейдж, которого будто все забыли. Он стоит, улыбается и растерянно смотрит по сторонам. Мы с Аликом подошли и говорим: “Здравствуйте, Джон. Поздравляем, у Вас замечательный концерт, мы Вас так любим”. Он, радостный, спрашивает: “А где здесь можно перекусить?” Ну, говорим, можно, но у вас же всё расписано. А он: “А я вообще бы ушёл отсюда. Давайте уйдём куда-нибудь”. И мы просто пошли» (Сергей Курёхин).
«Это был прекраснейший день. Мы вышли из концертного зала на Невском проспекте. Мы шли по каналу Грибоедова. На площади Мира сели на трамвай и проехали одну остановку. Мы шли по каналу, вода нас окружала. Вошли во двор, где обнаружили склад медицинских колбочек и взяли с собой одну из бутылей» (Сергей Бугаев).
«Мы шли по Фонтанке. После Калинкина моста начались грязные дворы с помойками. В одном из них, среди хлама, Африка своим орлиным взором усмотрел огромную бутыль. Не какую-нибудь трёхлитровую банку, а редкую, специальной формы стеклянную бутыль. И мы стали обсуждать, что с ней можно сделать. Кейдж не участвовал в беседе. Он шёл спокойно, по-буддистски созерцал. Нас заботило, как его развлекать. Мы волновались: с нами гений, и раз уж нам выпал такой случай, то мы должны понять, что в нём такого особенного. А он не волновался: смешные, весёлые ребята куда-то его ведут. Он просто тащился» (Александр Кан).
«Мы долго гуляли. Так было приятно, что идёшь с Кейджем. Погода была хорошая. Говорили глупости, как всегда. Проходим мимо помойки, там огромные бачки стоят. “О, какие замечательные инструменты, можно по ним колотить”. Вот такие вещи мы обсуждали. Потом пришли к Африке. Он говорит: “Надо бы всё это дело заснять. Исторический момент”. Он позвонил Толе Сягину, нашему знакомому. Приехал Толя. Тимур нас ждал в мастерской» (Сергей Курёхин).
«Водная симфония»
«Я сидел себе спокойно на Фонтанке, 129, в мастерской художника Африки, попивал чаёк. Звонок в дверь. Я смело открываю и вижу Джона Кейджа без сопровождения. Не знаю, как этот пожилой человек поднялся наверх раньше других, но он был один. Я сказал: “Хэлло”, он прошёл. И за ним уже появились Алик Кан, Сергей Курёхин и другие известные личности. Как я был потрясён, встретив живого Кейджа! Я неоднократно видел его портреты в синей курточке типа китайской рабочей одежды. В тот день он был в этой самой, синей курточке и в чёрных ботинках “Адидас”, которые, как я знал, он всегда носит. В общем, он был очень просто одет. И очень приятно улыбался. У Завадской и других авторов я много читал о чань-буддизме. В Европе и Америке знания о дзен-буддизме распространял Судзуки. Это разные традиции, но любовь к чань-буддизму сразу же вспыхнула во мне, когда я увидел просветлённую улыбку Кейджа. И это его милое “Хай”, и приятный метод изложения текста. Хотя тогда я плохо понимал по-английски, но совершенно не обязательно было понимать его речь. Я мог чувствовать. Это был обмен информацией на несловесном уровне» (Тимур Новиков).
«Я говорю, надо срочно какую-нибудь акцию, иначе эта встреча не войдёт в анналы. И я придумал братание русского и американского авангарда. Символом русского авангарда был квадрат, а вода (почему-то я тогда так решил) — символом Кейджа, носителя идей американского авангарда. Африка принёс какие-то бутылки из-под водки (водка — символ русской духовности), в них налили воду. Африка был помешан на Малевиче, полмастерской у него было забито чёрными квадратами. Акцию я придумал такую: мы ходили кругами вокруг квадрата и поливали друг друга водой. Кейдж хохотал как ребёнок, так ему нравилось» (Сергей Курёхин).
Кейдж кормит ленинградских художников
«Мы приехали в мастерскую, и надо было накормить Кейджа. Он от всего отказывался и мог есть только геркулесовую кашу на воде, без соли и сахара, которую ему сварила Ирена Куксенайте. Мы говорили обо всём. Постепенно он перешёл к пропаганде питания, и в последующие два-три дня мы перешли на систему питания местными растениями. В надежде произвести впечатление на Кейджа золотом, фонтанами и скульптурами, мы отправились в Петергоф, но наши иллюзии рухнули, чему мы были рады. По дороге в Петергоф Кейдж попросил остановиться, бросился в траву, стал срывать одуванчики и складывать в пакетик, один или два из которых сохранились в коллекции Тимура Новикова. Когда мы приехали в Петродворец, эта ситуация повторилась. Это была настоящая учебная прогулка» (Сергей Бугаев).
«Джон Кейдж предложил нам очень интересное, с его точки зрения, занятие — отправиться в окрестности города изучать флору, потому что полагал, как и другие американские художники, что мы, русские, — люди голодающие. Короче говоря, Кейдж тоже хотел нас накормить. Но его метод кардинальным образом отличался от всех прочих. Он решил показать нам растения, которые в случае чего послужат нам подножным кормом, хотел научить нас традиционному древнему собирательству, чтобы мы знали, какие растения можно есть прямо с городского газона. Но поскольку в городе слишком отравленная земля, мы решили отправиться за город. Традиционная петербургская любовь к окрестностям, украшенным императорами, заставила нас предложить Кейджу поездку в Петергоф.
Архитектурные памятники Петергофа нисколько не тронули Кейджа. Он всё время поворачивался к ним спиной, срывая на газоне какую-нибудь траву и показывая её нам. По дороге в Петергоф мы неоднократно останавливались, выходили из машины на газоны и начинали ползать на четвереньках в поисках каких-то листочков, которые Джон показывал нам — и говорил, что это очень хорошая трава. Он выкапывал корешки из земли своими скрюченными старческими пальцами и подавал мне, а я складывал их в мешочек. Набрав полный мешочек кореньев и трав и осмотрев петергофские газоны, мы вернулись в мастерскую Сергея Бугаева, на Фонтанку, 129. По указаниям Кейджа, из собранной травы мы варили супы, запекали и тушили её. Мы приготовили отличный травяной обед. Для самого Джона Ирена Куксенайте варила овсяную кашу на воде, без соли, сахара и молока. Это единственное, чем Кейдж питался: траву он уже есть не мог по старости. Травой он угощал нас. Нельзя сказать, чтобы это было очень вкусно, но, надеюсь, весьма питательно. Не знаю, можно ли спастись такой пищей от голода, поскольку травяной обед мы ели всего один раз. Но тогда мы наелись, и больше есть не хотелось. Часть кореньев и трав я засушил. Один корешок находится в моей коллекции. Я помнил дрожащую руку Джона, вырвавшую и очистившую этот корешок от земли, и решил, что не могу его сварить. У меня до сих пор хранятся кусочек корешка, немного воды, которую разливали Курёхин с Кейджем, и подаренная им книжка с надписью “Тимуру от Джона”» (Тимур Новиков).
Кейдж в Эрмитаже
«На следующий день мы повели Кейджа в Эрмитаж. Это была наша идея, не его. Реакция Кейджа снова удивила нас и навела на размышления о вовлечённости Кейджа в авангард, о неприятии им буржуазной эстетики. В Эрмитаже Кейдж останавливался два или три раза. Он очень обрадовался, когда увидел раму без картины. Ещё его порадовал огнетушитель» (Сергей Бугаев).
«Мы повели его посмотреть прекрасные залы Матисса, памятуя о том, что Кейдж любил дзен-буддизм, а Завадская писала, что Матисс — один из самых дзенских европейских художников. Но мне не показалось, что на Кейджа произвели хоть какое-нибудь впечатление работы Матисса: знаменитый “Танец”, “Пение”, “Музыка”. Поднимаясь на третий этаж, Кейдж остановился у огнетушителя и сказал: “Какая прекрасная работа Марселя Дюшана находится в коллекции вашего музея”. Это замечание о “прекрасных работах Марселя Дюшана в Эрмитаже” он повторял много раз. Кейдж говорил это возле пустых рам с надписью “Картина взята на реставрацию”, возле каких-то крюков, торчавших из стен. Целый ряд объектов в Эрмитаже он объявил работами Марселя Дюшана. Впоследствии, когда мы встретились с Кейджем в Нью-Йорке, на премьере балета Мерса Каннингема August Pace с декорациями Сергея Бугаева, он сказал: “У меня есть прекрасная работа Марселя Дюшана, я хочу тебе её подарить”. Не знаю, действительно ли это работа Дюшана, но я до сих пор храню её в своей коллекции. Эта прекрасная вещь начала XX века вполне могла бы быть работой Дюшана. Мне даже всё равно, имел ли Дюшан к ней отношение. Для меня она в первую очередь является памятью о Кейдже и тех прекрасных днях, которые мы провели с ним» (Тимур Новиков).
Ленинградские художники в гостях у Кейджа
«Когда Кейдж был в Ленинграде, мы старались показать ему своё искусство. Ему понравилась одна моя картина, нарисованная ужасающими красками: кирпичной и зеленоватой, банки с которыми я достал на улице, когда рабочие красили соседнее здание. Это был советский период, когда если какой-то краской красили здание, то весь прилегающий район мог обзавестись этой краской. Я, таким образом, поучаствовал в перераспределении коллективной собственности, и у меня было два ведра этой чудовищной краски. Этой краской я нарисовал несколько картин, точнее — написал несколько странных слов, среди которых было написано слово “жизнь”, очень быстро и экспрессивно. Из экологических и исследовательских побуждений я выставил эти картины на балкон. Когда мы вышли на крышу, Кейджу эта картина очень понравилась. Кейдж сказал, что когда я буду в Нью-Йорке, он с удовольствием обменяет одну свою работу на эту картину. Приехав в Нью-Йорк, я позвонил Джону. Он назначил встречу в тот же день, на ежегодной премьере компании Мерса Каннингема. Кейдж очень бурно вспоминал, как мы в Петербурге переливали воду, и со всеми меня знакомил, в частности с Джаспером Джонсом и Робертом Раушенбергом. Потом пригласил к себе домой. Он сказал: “Я хочу приготовить тебе обед, и мы должны произвести обмен рисунками”. Квартира его была очень светлой, с множеством окон. Все предметы стояли на своих местах долгие годы. Много деревьев — настоящий ботанический уголок. Было заметно, что деревьям очень уютно в помещении, — растительность была пышная. Где-то среди деревьев стоял столик, за которым он играл в шахматы с Вильямом. Он показал мне растения, которые предстояло приготовить. Начал показывать картины: большая серия номеров Джаспера Джонса, маленькие рисуночки — карта США, флажок, рисунок Йозефа Бойса в рамке. В центре комнаты стоял очень хороший объект — металлический лист 30 на 30 сантиметров, совершенно проржавевший. Ежедневно поливая растения, Кейдж наливал немного воды и на этот лист, и постепенно в нём образовалось углубление. Этот лист железа жил, за счёт коррозии, той же жизнью, что и растения» (Сергей Бугаев).
«Джон Кейдж был особенным человеком, способным постоянно уходить от контроля со стороны логического порядка, переходящим из одной парадигмы в другую, человеком, который мог высказывать суждения, не связанные с какой-то нарративной доминантой, то есть не связанные с тем, что Лиотар называет “большими рассказами”. Поэтому он почитается и среди интеллектуалов, философов. Кейдж — не просто анархистская фигура, которая популярна в определённых леворадикальных кругах или среди каких-то композиторов-новаторов. Кейдж всегда намного шире, чем любая сфера человеческой деятельности» (Виктор Мазин).
«Для меня Кейдж — один из важнейших людей. Мне этого не объяснить. Это называют любовью. Кейдж — это любовь» (Сергей Курёхин).
«Для меня достаточно, что я с Кейджем виделся, то есть меня с ним уже соединяет что-то: не важно, воспоминания или что, так же как с Уорхолом. Не важно. Мне не нужно было с ним видеться. Говорить с ним, с Кейджем, не о чем. Я прекрасно могу понять, что общения невербального может быть вполне достаточно. Если меня с человеком связывает что-то (может быть, это что-то нерациональное), для меня это самое главное. Это мне помогает, упрощает жизнь. Я живу лучше. Я же состою из воспоминаний своих собственных. И эта область… чем она для меня значительнее в магическом отношении, тем я для себя интереснее. И всё дальше и дальше могу рефлектировать свою внутреннюю жизнь. И это меня может абстрагировать от социальной действительности, позволять мне спокойно существовать. Я потом могу жить на необитаемом острове совершенно спокойно. Конечно, я этого делать не буду никогда. Мне достаточно того, что произошёл факт такого взаимодействия, то есть появилась история, исторический момент воссоединения. То есть мы о чём-то поговорили, встретились, что-то сделали. И хорошо, что я тогда сделал это всё, потому что если бы это была просто встреча, это была бы просто встреча. А здесь всё-таки произошёл определённый обряд. Не важно, какой бы он ни был, идиотский. Я настолько хорошо понимал его значение. И об этом уже сейчас можно говорить как об одной из последних акций с Джоном Кейджем. Можно было всё что угодно сделать, главное было это обозначить как какой-то обряд, какой-то ритуал» (Сергей Курёхин).
Текст: Олеся Туркина (из газеты «Aperto Cage #2)
Заглавная иллюстрация: перформанс «Водная симфония» на наб. р. Фонтаки в мастерской Сергея Бугаева (Африки). Фотограф: Анатолий Сягин. Предоставлено Олесей Туркиной
