Архитекторы не слишком жалуют промышленные заказы, понимая, что особых лавров те не принесут. Мало того, что за проектированием будут строго следить инженеры, препятствуя появлению каких-то излишеств, — совершенно не понятно, кто станет любоваться готовой постройкой. Рабочим не до красот, а посторонним на производство вход воспрещён. Да и расположены такие объекты где-нибудь на отшибе: как правило, за забором и в окружении совсем уж непритязательных технических строений. В большинстве случаев нет ни обращённого к городу фасада, ни парадного интерьера, и в диалог заводские корпуса вступают разве что с окрестными пустырями — издалека виден лишь дым из трубы либо тянущиеся от электростанций на многие километры провода. Всё это (как и изящные опоры ЛЭП) может привлечь фотографов-экстремалов, готовых в случае чего и забор с колючей проволокой одолеть, и на высоченную трубу взобраться, только б поведать своим подписчикам о неизвестной изнанке больших городов. Но в сравнении с любыми иными постройками завод всё же проиграет: это — белое (вернее, серое) пятно на карте, факт статистики, экономики, истории, наконец, только не эстетики.
Многие ли видели своими глазами первенца плана ГОЭЛРО — Волховскую ГЭС? А ведь, судя по доступным снимкам, это сооружение весьма эффектное: плотина, каскад, корпуса хороших пропорций… Но так далеко! Сначала надо добраться до посёлка Волховстрой, потом каким-то образом пробраться на территорию самой ГЭС (есть экскурсии, однако участники жалуются, что почти ничего не удаётся осмотреть и фотографировать нельзя), наконец, мимо проходят поезда, но быстро и в тёмное время суток. По счастью, есть у этого отдалённого объекта свой филиал в Петербурге — первичная понижающая подстанция на Полюстровском проспекте, 46. Ближе к цивилизации, но всё равно кругом промышленный пейзаж, постепенно трансформирующийся в кварталы элитного жилья… То, что станция действует, гарантирует ей сохранность, даже проводится сейчас нечто вроде реставрации бывших ремонтных мастерских по соседству (корпус Б). И пускай мало кто бывал за забором, тем более внутри, — у стремительно проносящихся по проспекту должно возникнуть смутное чувство значительности постройки, не похожей на просто завод или склад. В самом деле, памятник этот занимает в истории города исключительное место!
Начало XX века — время расцвета промышленной архитектуры. То, что ранее заводам уделяли мало внимания, не удивляет: не было в ту пору таких больших производств, которые появились в Европе в годы подготовки к Первой мировой. Интереснее гораздо, что после войны в отношениях зодчих и инженеров наступило охлаждение, особенно заметное в эпоху торжества модернизма после уже следующей войны: чего только не возводили великие новаторы минувшего века, однако с наименьшей охотой — по перечисленным выше или каким-то иным причинам — строили фабрики и заводы. Нет, «машина для жилья», конечно, привлекала этих мастеров, начиная с самого Корбю, гораздо сильней, нежели жильё для машины — фабричный цех.
Лишь на короткое время увлеклись все техническим и (порождённым им) социальным прогрессом, где-то просто — как итальянские футуристы — воспевая машину, а где-то — как в Стране Советов — творя сущую религию пролетариата, то есть людей, близких к машинному производству более других. Но даже у нас не так много выдающихся памятников заводской архитектуры; эта подстанция, как и породивший её Волховстрой, — в числе редких исключений.
Фабрики кануна Первой мировой, включая выставочный павильон «Фабрика» Вальтера Гропиуса, в 1914 году соперничавший там, в Кёльне, с павильоном «Театр» Хенри ван де Велде, — в самом деле, что было тогда нужней: пушки или пьесы? — вызваны к жизни не одним лишь милитаризмом или близким ему культом техники, но и тем особым духовным подъёмом, который чаще всего описывают с помощью немецкого термина «экспрессионизм». Применим он и к близким стилевым явлениям соседних стран, не исключая нейтральную (и счастливо избежавшую социальных катаклизмов) Голландию. «Соборы электричества», это истинное сердце мегаполиса, — воспетые футуристами электростанции — превратились затем в «соборы» в ином смысле слова, более близком первоначальному (ибо кто же собирается на электростанциях, кроме всё тех же рабочих?). Но вот на обложке манифеста рождённого революцией 1918 года Баухауза появляется гравюра Лионеля Фейнингера «Собор будущего — собор социализма», в своём роде пророческая. Ровно так, сияющими звёздами, увенчают потом остроконечные башни Московского Кремля!
Лионель Фейнингер. Собор будущего — собор социализма. Гравюра по дереву. 1918
Не один лишь Фейнингер вдохновлялся средневековыми гигантами, всё это время европейцы грезили новыми соборами, снабжая даже банальные жилые дома стрельчатыми арками или же церковными по своему происхождению узорами. И новые яркие церкви (поветрие, обошедшее, увы, наше отечество стороной) тоже строятся именно тогда. Иногда из бетона, но чаще из неоштукатуренного кирпича. Он станет символом этой первой волны авангарда и одновременно отсылкой к северной кирпичной готике, призванной послужить противоядием от доминировавшего повсюду перед войной (не только в царской России) (нео)классицизма.
Как не вспомнить тут об Андрее Белогруде, дом которого на площади Льва Толстого (см. текст «Гармония и провокация») — хоть и не красный, но ведь и не тёмно-серый, как у тогдашних сторонников классики. И церковные реминисценции в нём тоже было бы сложно не заметить. Похоже, ближайшим союзником Белогруда в борьбе с последним стилем Империи мог бы выступить Оскар Мунц. Причём этот последний не ограничился одними проектами, но и выступил в печати, опубликовав в 1916 году статью «Парфенон или Св. София?». В разгар войны, одной из задач которой виделось овладение проливами, апелляция к главному храму восточного христианства — более чем прозрачный намёк. Однако для Мунца это способ отстоять свои нетривиальные идеи: будущее — за более гибкой, более открытой к экспериментам византийской формой, а не за догматичными колоннами античных храмов.
Забавно, что в те же годы по другую сторону линии фронта молодой офицер австрийской армии — в будущем один из самых ярких историков архитектуры и самых спорных критиков модернизма — Ханс Зедльмайр, оказавшись с дипломатической миссией в столице Османской империи, именно после посещения Святой Софии принял решение связать свою жизнь с архитектурой. Он полагал наивно, что, став зодчим, сможет далее развить принципы средневековых мастеров — а кто бы с ним тогда поспорил? Кирпичная громада византийского храма, как и северные немецкие кирхи, привлекала всеобщее внимание. И выстроенный накануне войны гигантский «Зал столетия» (в честь победы над Наполеоном) в Бреслау (ныне Вроцлав) хотя бы и с помощью железобетона, но очень близко подошёл к той сотканной из света архитектуре, которая очаровала Зедльмайра. Отсюда недалеко и до светящейся «короны города» Бруно Таута, и до «соборов электричества» (сам ленинский план — что это, как не воплощение футуристических грёз?), и до волшебства кремлёвских звёзд.
Храм Святой Софии. Стамбул
И вся эта бурная архитектурная жизнь затем неизбежно остыла, обрела формы более упорядоченные и гораздо менее похожие на средневековый дерзновенный порыв куда-то к самым звёздам… Подозрительно похожей стала она на вроде бы отвергнутый классицизм, неслучайно ведь чисто визуально в модернизме 1920-х «белые» победили «красных»… когда на смену неоштукатуренному кирпичу явился строгий пуризм посёлка Вайсенхоф близ Штутгарта. Правильные параллелепипеды без каких-либо заострений, плоские крыши, геометризованные окна и двери, а поверх всего — белый, реже серый, или ещё порою бежевый цвет. Таков стиль и зрелого Баухауза, и (раннего) Ле Корбюзье, участника строительства Вайсенхофа. Таков и наш конструктивизм, ведь на годы недолгого господства экспрессионизма пришлись здесь Гражданская война и разруха, поэтому о криволинейных экспериментах напоминают только отдельные несбыточные фантазии вроде башни Татлина. Ну, и это уникальное здание на Полюстровском.
Мунц чуть не в одиночку заполнил нишу экспрессионизма в России, умудрившись проникнуть в узкий зазор между бумажными экспериментами первых лет Октября и более практичными, но и более скучными осуществлёнными постройками советского конструктивизма. В Ленинграде буквально через год после завершения (в 1926-м) подстанции выступят со своей Тракторной улицей конструктивисты под руководством Александра Никольского, ещё раньше этот стиль утвердится в столице, и своеобразная манера Мунца покажется уже чем-то безнадёжно устаревшим (в отличие от Белогруда, он будет строить и дальше, но без каких-то откровений). А что же, «вчера было рано»?.. Нет, ещё до начала Первой мировой Мунц сумел получить заказ на строительство нового московского почтамта, который и стал его главным дореволюционным достижением. Вот только там, в Москве, будущие лидеры конструктивизма, а на тот момент добропорядочные классицисты братья Веснины переиначили его замысел, удалив «византийские» детали и придав фасадам строгий серый колер (хотя бы обошлось без колонн). Всё же параболические окна ГЭС гораздо ближе к тому, о чём писал Мунц в своей статье; первая советская электростанция и станет воплощением его ви́дения архитектуры.
Но ещё больше собор или монастырь напоминает подстанция на Полюстровском. Пускай это уже следующий за юстиниановскими шедеврами большой стиль европейского зодчества — романский. Не знаю, каково могло быть назначение башни, но сколь же удачно дополнила она протяжённый неф с несколькими трансептами, поистине романскими в своих суровых арочных мотивах. Зодчему удалось избавиться от штукатурки, тогда как ГЭС поверх бетона несёт теперь неприятную зеленоватую окраску, пожалуй не лучшим образом соответствующую строгости форм.
Велик соблазн связать подстанцию с дореволюционными постройками в кирпичном стиле. Что ж, и до революции нечто средневековое присутствовало в облике петербургских заводов — чего стоит одна бесконечная стена «Красного треугольника»! А лет 20 назад кварталы вдоль набережной Большой Невки на Выборгской стороне ещё напоминали какой-нибудь старый город в Западной Европе: башни начала XX века пока все на месте, вот только их почти не видать из-за бесформенных офисных корпусов.
Здание Биржи в Амстердаме. Архитектор Хендрик Петрюс Берлаге. 1897
Или всё дело в голландских корнях Мунца? Когда б не принял он российского подданства (вскоре после получения диплома), мог бы влиться в ряды новой архитектуры Нидерландов, начинавшейся на заре XX века строительством в Амстердаме огромной биржи, тоже похожей на романский собор и тоже обречённой остаться тупиковым ответвлением модернизма, избравшего в итоге иной путь. Грозит ли этому стилю возрождение, после того как вроде исчерпали себя и модернизм и классицизм? «Парфенон или Св. София?» остается не разрешённой до конца дилеммой. Самый сильный местный аргумент в пользу последнего выбора — подстанция на Полюстровском проспекте — по крайней мере один из самых нетривиальных памятников нашей архитектуры. Быть может, дождётся он счастливо тех, пока ещё непредставимых времён, когда чаша весов мировой культуры — как знать? — склонится в сторону византийского храма.
Текст: Иван Саблин
Заглавная иллюстрация: главная понижающая подстанция Волховской ГЭС (Полюстровский пр., 46; архитектор Оскар Мунц, 1923–1926). Фото: Дмитрий Ратников (kanoner.com)
