Юрий Сапрыкин, журналист, идеолог проекта «Полка», в разговоре с редактором Masters Journal о невозможности героизма в «эпоху реакции», классике и авангарде сегодня.
— Юрий, для вас «Полка» — это формат масштабного электронного явления, или мы можем говорить про существование аналогичной «полки» офлайн в библиотеках, книжных магазинах?
— Идея данного проекта заключалась не в том, чтобы написать какое-то количество статей про главные книжки (хотя и в этом тоже). Основная идея — найти разные современные способы говорить о том, что мы называем русским литературным каноном или более привычным словом «классика». Мы возвращаемся к книгам, которые погребены под толщей школьного образования; хочется их оттуда выкопать и ответить на вопрос: «А нам-то какое до них дело?» Что благодаря им можно понять про то, как устроены отношения между людьми, что такое страна, в которой мы живём, почему эти тексты так на нас действуют? Помимо сайта со статьями, мы совсем недавно запустили подкасты; надеюсь, сделаем какое-то видео и книжный клуб, и почти наверняка — интерактивные объясняющие вещи на сайте, и практически точно — книгу со статьями «Полки».
— Вы хотели бы переиздать классическую литературу?
— Мне бы очень хотелось выпустить хорошую серию классики не в виде покетбуков, а в формате британского Everyman’s Library. Ну или советский аналог — «Библиотека всемирной литературы» на 200 томов. Пока бумажная книга не померла окончательно, хочется сделать что-то красивое. Но не могу сказать, что мы над этим серьёзно работаем, — пока это мечты; однако может быть, удастся эти мечты навеять какому-нибудь хорошему издателю.
— Кто составляет основной трафик «Полки»? Школьники или всё же люди за 30?
— Я бы сказал, что это люди, которым глубоко за 20. Конечно, школьники туда добегают первыми, просто потому, что им наутро надо написать сочинение или через неделю сдавать ЕГЭ. Но для сочинений и ЕГЭ есть, наверное, более простые варианты, и кто приходит на «Полку», чтобы на скорую руку списать, — окажется разочарован. «Полка» — для людей, которые хотели бы перечитать классику, вернуться к книгам, недопонятым в школьные годы, и как-то этот круг чтения расширить и углубить. Но если среди наших читателей есть пытливые юнцы и прилежные юные девицы (к сожалению, аналитика гугла не отслеживает степень их пытливости и прилежности) — это было бы счастьем.
— Сегодня достаточно остро стоит вопрос с поиском формы консолидации в обществе, появлением некоего вида сообщества, профессионального или любого другого, который способен сплотить группу людей. Вы верите в такие объединения?
— Я в такие сообщества очень верю, но полагаю, что образовательное сообщество или литературное — слишком широкие понятия, они не работают. Мы постоянно видим примеры невероятного разобщения этих сообществ и невозможности выступать консолидированно. Пожалуй, русские рэперы проявили себя в последние месяцы как настоящее мобилизованное сообщество. Они осознают единство своих интересов и готовы публично их защищать. И это не похоже на тусовку, не похоже на семью, скорее это похоже на неявное художественное объединение, где все, даже будучи незнакомы друг с другом, чувствуют свою причастность к единому целому. Наверное, что-то подобное переживали подпольные художники в 70-х, 80-х годах, до того как их…
— До «Бульдозерной выставки» или до первого Sotheby’s?
— До первого Sotheby’s, когда ещё сохранялось ощущение отдельности по отношению к официальным институциям. Что касается сообществ — мне довелось иметь отношение к нескольким прекрасным, в самом хорошем смысле слова, мафиям. Такой мафией, например, была редакция журнала «Афиша»: все люди, которые через неё прошли, как бы их потом ни разбросала жизнь, относятся друг к другу по-особенному, у них есть важный объединяющий опыт. Назвать мафией редакцию «Полки», наверное, нельзя: думаю, она слишком мала. Но это можно сказать — ещё раз подчеркну: в хорошем смысле — о редакции Arzamas. Очевидно: внутри редакции никого не нужно заставлять, все прекрасно понимают, что они делают и для чего. В такого рода сообщества я верю. Не фейсбучные, не соцсетевые, не какие-то размыто-профессиональные, а когда все свои — и все заняты общим делом.
— Кого мы в таком случае можем сегодня назвать героем нашего времени?
— Сложно сказать; время, конечно, не героическое. Понимаете, для того чтобы это время понять, нам надо читать про 1840-е и 1970-е. У всех исторических эпох в России есть общие черты. Было время, когда люди были воодушевлены надеждами, и вдруг всё резко оборвалось — и они более не способны говорить друг с другом на одном языке. Их ценности и идеалы оказываются до такой степени разъедены, что не остаётся почвы для разговора, только бесконечное выяснение отношений. Как принято сейчас говорить, токсичная атмосфера, которая наступает в любую эпоху реакции. Тут мало пространства для героического. Наверное, сегодня такое во многом уже обычное и повседневное проявление героизма — системная работа, связанная с благотворительностью. Люди начинают спасать больных детей или взрослых, выстраивают систему, которая работает на их спасение, притом постоянно получают шишки за то, с кем из политиков они оказались на одной фотографии и т. д. С другой стороны (я уже как-то говорил об этом), меня поражают поступки, связанные с иррациональным проявлением добра за гранью разумной и возможной самоотдачи. Как тот подмосковный священник, который вытащил бомжа из-под электрички и сам под ней погиб. Это проявление святости, которое для ХХI века совсем не свойственно. Если способность к таким поступкам у людей исчезнет, то непонятно, зачем это всё…
— Мы все попадём в сингулярность и мумифицируемся… По вашему мнению, авангард сегодня — что это? Куда мы стремимся, и прорывная ли это энергия?
— Все самые смелые шаги сегодня происходят в зоне попыток поймать реальность, найти настоящую, грубую, не сконструированную, подлинную реальность при помощи художественного языка. Это делается и в кино, и в театре, и в балете, и много где ещё. Как разбить рамки условности, которые задаёт искусство, и прорваться к сырому веществу жизни? И режиссёр Александр Расторгуев делал это с одной стороны, фильм Ильи Хржановского «Дау» заходит с другой, разные формы документального театра — с третьей. Самые интересные движения происходят где-то здесь, на территории работы с документом или с какими-то сырыми проявлениями реальности из прошлого и настоящего. Но вряд ли это можно назвать авангардом: это не прыжок в какую-то надчеловеческую реальность, который пытался совершить авангард начала XX века, скорее наоборот — погружение в слишком человеческое.
Текст: Елена Юшина
